Название: О лисах и лесах
Автор: babymomma
Пэйринг: Сайлар/Доктор Мэделин Гибсон
Рейтинг: PG-13
Бета: crazybelka
Содержание: вырезанные сцены из серии 5 сезона 4.
Дисклеймер: никаких прав на персонажей сериала «Герои» у меня нет. Как и на лисенка – его я тоже где-то украла.
A/N: для vorobey008, навсегда изменившей мои представления о подростках
A/N2: Диалоги в частях 2, 6, 8, 9, 10 и частично в 7 – канонические. Все остальное я придумала.
читать дальше
О ЛИСАХ И ЛЕСАХ
1
На самом деле Мэделин Гибсон из Вермонта. Да, в ее личном деле написано, что она переехала из Лондона. Но если не для протокола, в Англию она попала только в тринадцатилетнем возрасте. До этого Мэделин жила в городишке Марлборо, где вместе с ней было что-то около тысячи жителей.
Городок, кроме названия, был славен местным музыкальным фестивалем да бескрайними кленовыми лесами. Со стороны эти леса казались совсем прозрачными, словно зеленое кружево, но забреди туда в сумерках — и вот уже острые кленовые лапы жадно липнут к плечам, опутывая, точно паутиной.
В этих лесах постоянно кто-то терялся — заскучавшие туристы либо приехавшие на лето внуки и племянники. Обычно заблудившихся находили, но иногда — нет, и тогда местные жители говорили, будто их «лес забрал». Уточнять Мэдди не решалась, но от самой фразы веяло жутью и холодом, словно из погреба летом.
Погреб этот использовался у Гибсонов вместо холодильника. В охотничий сезон там хранились тушки зайцев и куропаток.
Как-то раз в начале зимы отец принес с охоты раненого лисенка.
Задняя лапа у него оказалась сломана. Пришлось заводить машину и гнать к ветеринару. Мэдди сидела на заднем сидении и прижимала лисенка к себе. Не слишком сильно — боялась сделать больно, но и не слабо — все-таки пикап здорово подпрыгивал на грунтовой дороге. Впрочем, лисенок держался молодцом — только смотрел на Мэдди большими черными глазами и порой высовывал длинный розовый язык и начинал дышать быстро, как собака.
В клинике лисенку поставили в лапу спицу и сказали приехать через три недели — вынимать. Первые дни он все больше лежал в темном углу кухни (самая теплая комната в доме). Мэдди положила ему там свой старый свитер, поставила воду и открытую банку консервов для щенят. Потом лисенок начал выходить. Прихрамывая, он осмотрел дом, а потом выбрал себе другое место — в спальне Мэдди. Отправить его обратно у нее не хватило духу.
К весне лисенок совсем окреп. Спицу ему вынули, и он бегал за Мэдди, словно собака. Впрочем, лисы — собаки и есть (разве что мышей ловят, как кошки). Мэдди уже знала, что они умеют тявкать, скулить, рычать и отзываться на имя. И даже слушаться. Наверное, лисенок бы и слушался, если б не цыплята.
С чего отец вдруг решил завести их той весной — Мэдди до сих пор не могла понять. Кто же заводит кур, когда в доме есть лиса?
Все кончилось так, как в одной грустной книжке, названия которой Мэдди специально не вспоминала. Ее герою тоже принесли лисенка, и тот передушил всех кур. В глубине души Мэдди верила, что уж ее-то лисенок — не такой. И, конечно, ошиблась.
— Что ж ты хотела, Мэдди, — сокрушенно сказал отец, потрепав ее по голове, словно глупого щенка. — Хищник — он хищник и есть.
После того, как растерзанные цыплячьи тушки были убраны со двора, Мэдди посадила виляющего хвостом и страшно довольного собой лисенка в машину и отвезла в лес. Ноги у нее едва доставали до педалей.
Заехав в самую чащу, Мэдди вынесла лисенка и посадила на траву.
— Беги, — сказала она и отвернулась, чтобы не разреветься.
Лисенок понюхал пенек и тявкнул.
— Беги, ну, — настаивала Мэдди. — Давай, уходи!
Тот смотрел на нее доверчиво и внимательно, словно подозревая, что Мэдди затеяла с ним какую-то веселую игру, и порой смешно поводил носом, к кончику которого приклеился клочок желтого цыплячьего пуха.
И тогда Мэдди просто пошла обратно к машине, прислушиваясь, не бежит ли лисенок следом. Шагов слышно не было, и она побежала, торопясь успеть спрятаться внутри и закрыть за собой дверь.
Лишь когда Мэдди начала разворачивать пикап, лисенок наконец обо всем догадался.
Дорога была ужасной, машина еле ползла от ямы к яме, и лисенок бежал рядом, тоненько лая. Порой он забегал вперед, и отчаянно рыдающая Мэдди каждый раз боялась, что он все-таки попадет под колеса. Но даже когда пикап набрал скорость, лисенок не отставал. Он бежал и бежал, уже не тявкая, и только порой высовывал язык, словно облизываясь. Мэдди ехала все быстрее, одновременно стремясь и страшась оставить его позади.
А потом лисенок отстал. Мэдди видела в зеркало заднего вида, как он вдруг остановился, словно натолкнувшись на невидимое препятствие, а затем просто лег на траву, примятую колесами.
Эта картинка потом долго виделась Мэдди во сне. Каждый раз после этого она просыпалась в слезах.
2
Капитан Лаббак подобрал этого парня в лесу — тот брел по дороге куда глаза глядят, весь в крови и земле, точно восставший из мертвых. Имени своего он не помнил, откуда кровь — не знал, так что капитан надел на него браслеты и доставил в участок — до выяснения личности. А поскольку задержанный бормотал что-то невразумительное и на внешнее воздействие практически не реагировал, Лаббак вызвал к нему психиатра.
Все по протоколу. В этом плане к нему было не придраться.
Если честно, он у Мэдди стал первым. Ну, первым пациентом такого рода. Из тех, кого держат в наручниках в камере — просто на всякий случай. Из тех, к кому не войдешь без оружия.
Месяц назад доктор Бернхайт ушел на пенсию и рекомендовал Мэдди на свое место. Более чем справедливо: она была первая в колледже и университете, а потом отпахала у него три года в интернатуре.
«Мэдди, завари чаю, а я почитаю тебе статью «Афазия, дизартрия и анартрия: отличи на слух»! Очень, очень любопытно...»
М-да. Ладно, в итоге дело оказалось выигрышным. Вроде как.
Она смотрела на него через стекло, мысленно заполняя дело: мужчина, белый, 30-35 лет, рост 188 см, вес примерно 80 кг, волосы темные, глаза... Словно вдруг услышав ее мысли, он поднял голову и бросил быстрый бессмысленный взгляд на зеркальную стену, за которой стояли капитан и доктор. И Мэделин Гибсон вдруг забыла, как дышать.
— Мне надо с ним поговорить, — сообщила она тоном, не допускающим возражений.
У него оказались руки хирурга. Или пианиста. Или убийцы. Тонкие запястья, узкая кисть, длинные пальцы. Выпускать их из своих ладоней было жаль.
Мэделин не могла понять, чего ей хочется больше: усыновить его или трахнуть.
— Я помогу тебе, — наконец решила она, взглянув в широко распахнутые темные глаза. — Я обещаю.
3
Мэдди верит в Бога, Фрейда и Юнга. Но также она верит в прогноз погоды, и в то, что через ее кундалини проходит канал божественной энергии ци, который ведет прямо в космос. И еще в то, что все лисята однажды возвращаются домой.
Мэдди знает: если сейчас войдет Лаббак, лицензию у нее отберут, и возможно, навсегда — и прощайте тогда три года, потерянные в интернатуре.
Но еще она уверена, что знает самый быстрый способ наладить связь разума и тела, и не хочет идти обходными путями.
— Я не причиню тебе вреда, — убеждает Мэделин, откатывая его стул к стене. — Не бойся... Все будет хорошо... Ты мне веришь?
Неопределенно качнув головой, он вздрагивает, когда Мэдди наклоняется, чтобы убрать волосы с его испачканного землей лба. Тут бы стоило остановиться и подумать о своем будущем, но ей не до рефлексии. Этот человек сломлен и сломан, и ей нужно успеть исправить его до того, как вернется Лаббак.
Так что она захватывает его лицо в ладони и приподнимает за подбородок.
— Все в порядке, — мягко повторяет Мэдди. — Я тебе помогу.
На самом деле ничего не в порядке: ее трясет, как после передоза экстази. Кажется, у нее даже скрипят зубы.
Мэделин пытается выдохнуть, но воздух застревает в легких. Ее руки дрожат, когда она проводит указательными пальцами по нежным, бьющимся пульсом вискам и высоким скулам, а потом слегка нажимает возле ушей и ведет по небритым щекам вниз, до самого подбородка.
Его ресницы, дрогнув, смыкаются, но он тут же открывает разом потемневшие глаза и смотрит на нее со смесью недоумения и недоверия.
Мэдди не отступает — просто продолжает гладить его лицо и волосы, успокаивая, словно испуганного ребенка, пока он снова не закрывает глаза.
В комнате тихо — слышно лишь его учащенное дыхание да, кажется, шум крови у нее в ушах.
Не отрывая от него взгляда, Мэделин проводит ладонями по его шее, груди и плечам, гладит безвольно опущенные руки и узкие бедра. Потом мягко соединяет его ноги и ставит одно колено на стул с ним рядом.
Ощутив ее близость, он снова напрягается, но Мэдди не дает ему времени на раздумье. Приподнявшись, опускает второе колено рядом с его бедром и садится на своего пациента верхом, словно наездница.
Шумно выдохнув, он тут же обхватывает ее бедра и прижимает к своим, и на долю секунды Мэдди хочется ответить ему. Но она тут же гонит эту мысль прочь. Мягко, медленно Мэделин кладет ладони на его запястья и тянет выше, пока он наконец не понимает, что от него требуется, и не смыкает руки у нее на поясе.
И тогда она просто обнимает его — не слишком крепко, чтобы не повредить его еще больше, но и не слишком слабо. Нужно, чтобы он почувствовал ее, понял, что с ней он в безопасности.
Иначе ничего не выйдет.
Его сердце тяжело и быстро бьется где-то у нее в животе, а сам он горячий и такой сильный, что когда его руки стискивают ее талию, у нее начинает колоть в боку. Задыхаясь, Мэдди продолжает шептать что-то успокаивающе-ласковое, пока он не ослабляет хватку и не утыкается носом ей в грудь. Он дышит ей в вырез рубашки, обдавая попеременно то жаром, то холодом, и, если задуматься, это, наверное, самое сильное эротическое впечатление в жизни Мэделин. Она закрывает глаза и позволяет себе несколько секунд абсолютно запретного удовольствия.
Когда он перестает цепляться за нее так, словно от этого зависит его жизнь, Мэдди наклоняется к его уху и шепчет:
— Тебе лучше?
— Да, — отвечает он едва слышно. — Лучше. Спасибо.
И ей хочется лизнуть его.
4
Чудо.
Вот как называют то, что она только что совершила. Доктор Бернхайт бы ею гордился.
Она сидит под дверью душевой и пытается отговорить себя от того, чтобы зайти к нему. Помочь смыть кровь. Возможно, перерезать пуповину.
Ей хочется увидеть его. Не голым под водой, хотя и это тоже. Ей хочется посмотреть, как он сделает первый шаг. Скажет первое слово.
Жаме вю.*
В учебнике это выглядело куда менее волнующе.
Что, если он — принц, скрывающийся от заговорщиков на пути к короне? Окно в новый мир, куда в ином случае Мэдди никогда не получить доступа?..
Впрочем, даже если он окажется всего лишь первым пациентом, вылеченным доктором Гибсон, она не будет возражать. У многих уходят годы на то, чтобы добиться прорыва. Ей понадобилось сколько? Десять минут? Мэдди смотрит на наручные часы. Нужно было засечь время — пригодится, когда ее имя соберутся вписывать в учебники по психиатрии.
5
Ее часы — на самом деле не ее.
Это все, что осталось ей от отца. Это — и еще воспоминания. Но воспоминания не пристегнуть к руке. Время шло, и они все бледнели — детали ускользали прочь, а что-то и вовсе стиралось из памяти.
Оставалось только то, что она отчаянно старалась забыть.
Например, как поссорилась с отцом и сбежала ночевать к подружке. Как шла ночью через кленовый лес, и все думала — заберет он ее или нет? Лес, не отец.
Когда она вернулась — на следующий день, после обеда, возле ее дома стояли полиция и скорая помощь. Мэделин помнила, о чем подумала, когда шериф сообщил ей о смерти отца («У него было больное сердце, Мэдди, ты же знаешь. Мне очень жаль»): ну вот, не мог выбрать лучшего момента. Теперь я всегда буду чувствовать себя виноватой.
Она ошиблась. Чувство вины со временем притупилось — спасибо психоанализу и доктору Бернхайту. Но часы остались. И ей было приятно, что этот парень понял, что они особенные.
Часы лежали на тумбочке в отцовской спальне. Рядом с Библией и недопитым пивом — привычный натюрморт. На ее тонком запястье они показались чужеродным предметом — словно опухоль, словно огромный нарыв. Они были тяжелыми, а металл холодил кожу, и Мэдди прижала руку с часами к груди и накрыла их ладонью. Кажется, она слышала, как они тикали — старая секундная стрелка плелась еле-еле, кашляя при каждом движении, и звук отдавался в груди гулко, словно шаги — в пустой комнате.
На следующий день за ней приехала мама. Приехала — словно и не уезжала вовсе.
Мэдди вглядывалась в ее лицо в поисках общих воспоминаний — и ничего не находила. Мэдди слышала, что однажды, когда ей было четыре, мама вышла за молоком и не вернулась. Потом говорили, что ее вроде бы видели на шоссе, ведущем прочь из города. Будто бы она тормозила грузовики.
Мама между тем прошлась по темным комнатам, касаясь стен. Вгляделась из окна в страшный кружевной лес. Потом посмотрела на Мэдди: «Поехали домой». Акцент у нее был британский.
Английский дом у мамы оказался чистым и светлым, ее новый муж — мягким и доброжелательным, а их дети — сводные брат и сестра Мэдди — тихими и славными. Это был хороший дом, но Мэдди чувствовала себя в нем чужой.
Говорят, дом там, где сердце. Порой она сомневалась, что оно у нее вообще есть. Только по вечерам, на границе сна с явью, она видела темное деревянное здание на краю кленового леса. Окошки светились, занавески колыхались от легкого ветра, и от все этой картинки веяло такой светлой печалью, что у Мэдди каждый раз замирало в груди.
6
Он раскрывается перед ней, как цветок. Смотрит доверчиво, а потом — послушно закрывает глаза, когда она говорит, что хочет попробовать одно упражнение. Еще одно упражнение.
Как-то раз она видела короткий фильм на YouTube, сделанный как документальный — про молодую симпатичную психиаторшу и ее пациента. Они сидят вот так же, в комнате для допросов, беседуют в треугольнике света тусклой лампы, свисающей с потолка. И вдруг докторша говорит: «У меня есть одна идея». А потом задирает юбку и ложится поперек стола, и пациент трахает ее быстро и грубо, не удосужившись даже снять брюки.
Мэдди не носит юбок, а в спортивных штанах ее пациента нет ширинки, но сейчас, с этим мужчиной, ей хочется сделать то же самое. Не потому, что он чем-то покорил ее — в конце концов, это обычный белый парень, худой, сутулый, со слишком глубоко посажеными темно-карими глазами, — словом, совершенно не в ее вкусе. И не потому, что ей нужно завершить гештальт. Просто она только что создала его, подняла из пепла. Он принадлежит Мэдди, и ей необходимо поставить на нем свое клеймо.
— Ваши часы так тикают, — говорит он. — Это отвлекает. Они у вас спешат, знаете?
Мэдди смотрит на свое запястье. Давно, когда она была еще студенткой, вечером, после занятий, на нее напали двое ребят — ударом сбили с ног, отняли сумочку... Мэдди помнит, как лежала на земле, сжавшись, и мысленно умоляла: только не часы, только не часы... Один из ребят наклонился к ней, обдав запахом спиртного: «Ишь ты, какая хорошенькая...». — «Полиция! — прошипел другой. — Бежим!».
Их шаги давно уже замерли вдали, а Мэдди так и осталась лежать, прислушиваясь к себе. В тишине секундная стрелка стучала, как маленькое испуганное сердце.
Впрочем, нет, спешили часы и до этого. В тот раз просто разбилось стекло, защищавшее циферблат.
— Они давно уже спешат, — признается Мэдди. — А вы что, это услышали?
Они встречаются взглядами, и Мэдди вдруг со всей ясностью понимает: он знает. Знает все — и про ее часы, и про ее мысли. Странно, что это ее совсем не пугает.
Она прерывает паузу, чтобы снова превратиться в доктора — сказать что-то про подсознание, и еще про то, что она непременно ему поможет, собрав осколки его воспоминаний воедино, но то, что она при этом ощущает, не имеет отношения ни к медицинской степени, ни к тому порнофильму с YouTube... Мэдди чувствует себя лисенком, которого несут домой.
7
Капитан Лаббак сразу ей не понравился. И, кажется, это взаимно. Она даже не знает его имени — просто капитан Лаббак, и все.
Так что когда он с довольной улыбкой прерывает их беседу и вызывает Мэдди в коридор, ее сердце сжимается от неприятного предчувствия.
— Мы установили его личность, — говорит капитан, не трудясь даже затворить дверь поплотнее. — Гэбриел Грэй, часовщик из Бронкса, Нью-Йорк. Его ищут за убийство.
Странно, что слово «часовщик» поразило ее больше, чем «убийство».
— Кого он убил? — механически спрашивает Мэдди.
Лаббак сияет, словно начищенный полицейский значок.
— Свою собственную мать, — отвечает он. — Воткнул ей портновские ножницы в грудь и бросил истекать кровью... У меня тут есть фотографии, доктор Гибсон. Хотите взглянуть?
Мэделин смотрит сквозь стекло, и часовщик-убийца из Бронкса отвечает ей доверчивым взглядом.
— Простите меня, капитан, я...
Она делает движение в сторону двери, но Лаббак бесцеремонно хватает ее за рукав, останавливая. Ее возмущенный взгляд разбивается об его самодовольную ухмылку.
— Ваша работа закончена, доктор. Идите домой... Здесь вам больше делать нечего. Я теперь сам разберусь.
Он отпускает ее рукав, но Мэдди не спешит отступить.
— Послушайте, капитан, — говорит она как можно убедительней. — Он не притворяется. Он действительно ничего не помнит. Как вы заставите его вспомнить? Я нужна вам здесь. Я смогу помочь.
Но капитан улыбается надменно-снисходительно, словно знает о ней что-то стыдное, тайное, ужасное.
— У меня свои методы, доктор Гибсон, — тянет он. Потом сует ей в руки картонную папку. — А это вам, почитайте на досуге.
Она бросает беглый взгляд на папку: «Дело №31-0214F» — значится на ней. «Гэбриел Грэй, разыскивается за убийство». С фотографии на нее смотрит знакомое узкое лицо в смешных очках.
— Доктор Гибсон, — окликает ее Лаббак. Она оборачивается, и он осуждающе качает головой: — Ну и шоу вы мне там устроили...
Мэдди замирает. Потом открывает рот, чтобы произнести речь в свою защиту, но капитан, похоже, уже потерял к ней всякий интерес.
— Жду вашего отчета к восьми утра, — роняет он вместо прощания.
И захлопывает за собой дверь.
8
Мэдди не страшно. Совсем не страшно. Немного горько — это да. И еще обидно.
Горько оттого, что этот большой, высокий человек с пистолетом ведет себя, как ребенок («Вы же обещали мне! Вы мне обещали!»). И обидно, что никто ей не поверит. Лаббак наверняка подумает, что она украла заключенного.
Он лежит на заднем сидении ее маленькой машинки, скрючившись, и пистолет в его тонкой руке кажется чужеродным предметом: слишком уж грубый. Слишком простой. Наверняка он убивает по-другому — грациознее. Красивее. Как хищник, наигравшийся с жертвой.
Если он, конечно, вообще убивает.
Кажется, у Мэдди есть все шансы это выяснить.
— Я не убийца, — повторяет он. — Вы же это знаете.
У него сейчас совсем другой голос. Хриплый. Странный. Он словно попадает мимо нот, и это раздражает. И трогает. И убеждает.
— Вы правы, — отвечает Мэдди.
И сворачивает в лес.
9
Она боится за него. Больше, чем за свою жизнь. Больше, чем за свою карьеру и честное имя. Мэдди кажется, что если она не сможет спасти его, не сможет защитить — грош ей цена.
Поэтому она просто останавливается посреди леса. Открывает дверь. И выпускает его.
— Уходите, — просит она. — Бегите, ну же...
Он смотрит на нее с удивлением и ужасом. И замирает на месте.
— Возьмите мою машину, — командует Мэдди. — Давайте, уезжайте. Скорее.
Он не двигается с места, и ей хочется забиться внутрь, захлопнуть за собой дверь, зажмуриться и закрыть руками уши. Отвезти его обратно и сдать на руки Лаббаку. Прижать к себе и не отпускать...
— Но вы нужны мне, — говорит он убежденно. — Вы должны мне помочь.
Внутри у нее все скручивается, словно тугой канат.
— Вы ведь меня даже не знаете, — слабо возражает Мэдди. Если честно, она сама себе не верит.
— Себя я знаю еще хуже, — отвечает он горько.
И Мэдди сдается.
К черту все.
Она готова увезти его. Спрятать. Защитить. Что угодно, только бы никто не ранил его. Только бы никто больше не причинил ему вреда.
Она готова спасти его, но для этого слишком поздно.
Капитан Лаббак возвещает о своем приближении огнями и сиренами.
10
Если честно, Мэдди представляла себе все это по-другому. Ну то, как они прикоснутся друг к другу. Она думала, что это будет медленно и нежно. Или наоборот — резко и грубо.
Но она не думала, что это будет случайно.
Или неизбежно.
Или...
Словом, когда он падает на нее с тремя пулями в животе, и они скатываются с обрыва, сжимая друг друга в объятиях, это ни черта не сексуально.
Это жутко, потому что у оврага не видно дна, и больно, потому что земля в лесу — это вам ни хрена не пуховая перина.
И когда он задирает толстовку и выбрасывает пули из живота — так легко, словно выплевывает вишневые косточки, Мэдди даже не удивляется. Она просто рада, что он жив.
Он все еще смотрит на нее — доверчиво, словно подозревая, что Мэдди затеяла с ним какую-то игру, и сейчас скажет: «Ну что ж, похоже, это упражнение пошло вам на пользу», и тогда весь этот кошмар рассеется, и все будет хорошо.
Но Мэдди говорит совсем другое:
— Уходи! Беги, скорее!
И он бежит.
Мэдди смотрит ему вслед, и ледяная глыба на ее сердце начинает таять.
11
Когда Мэдди было десять, она верила: лес забирает не каждого. Только тех, кого отметил. Особенных.
Вот почему она никогда не боялась забираться в самую чащу. Она-то была самой обыкновенной.
Глядя на лесную опушку, где за секунду до этого скрылся беглый убийца (с которым, если говорить юридическим языком, Мэдди Гибсон совсем недавно вступила в преступный сговор), она отчаянно горюет о своей посредственности.
Но она уже взрослая девочка, и понимает: пересечение параллельных реальностей — это что-то вроде солнечного затмения, удивительная, почти невозможная редкость. И, возможно, будь Мэдди смелее... Или сильнее, или лучше...
Впрочем, стоит ли об этом думать.
Лучше подумать о том, что сегодня она отдала долг лесу. И лисам. И себе самой. И что сегодня, возможно, она наконец-то заснет без кошмаров.
А раз так, Мэделин Гибсон возвращается домой.
_________
*ЖАМЕ-ВЮ (jamais vu) – психологический эффект, при котором у человека создается впечатление, будто он видит что-то впервые, хотя это противоречит здравой логике. Сопровождается ощущениями нереальности и деперсонализации.
Автор: babymomma
Пэйринг: Сайлар/Доктор Мэделин Гибсон
Рейтинг: PG-13
Бета: crazybelka
Содержание: вырезанные сцены из серии 5 сезона 4.
Дисклеймер: никаких прав на персонажей сериала «Герои» у меня нет. Как и на лисенка – его я тоже где-то украла.
A/N: для vorobey008, навсегда изменившей мои представления о подростках
A/N2: Диалоги в частях 2, 6, 8, 9, 10 и частично в 7 – канонические. Все остальное я придумала.
читать дальше
О ЛИСАХ И ЛЕСАХ
1
На самом деле Мэделин Гибсон из Вермонта. Да, в ее личном деле написано, что она переехала из Лондона. Но если не для протокола, в Англию она попала только в тринадцатилетнем возрасте. До этого Мэделин жила в городишке Марлборо, где вместе с ней было что-то около тысячи жителей.
Городок, кроме названия, был славен местным музыкальным фестивалем да бескрайними кленовыми лесами. Со стороны эти леса казались совсем прозрачными, словно зеленое кружево, но забреди туда в сумерках — и вот уже острые кленовые лапы жадно липнут к плечам, опутывая, точно паутиной.
В этих лесах постоянно кто-то терялся — заскучавшие туристы либо приехавшие на лето внуки и племянники. Обычно заблудившихся находили, но иногда — нет, и тогда местные жители говорили, будто их «лес забрал». Уточнять Мэдди не решалась, но от самой фразы веяло жутью и холодом, словно из погреба летом.
Погреб этот использовался у Гибсонов вместо холодильника. В охотничий сезон там хранились тушки зайцев и куропаток.
Как-то раз в начале зимы отец принес с охоты раненого лисенка.
Задняя лапа у него оказалась сломана. Пришлось заводить машину и гнать к ветеринару. Мэдди сидела на заднем сидении и прижимала лисенка к себе. Не слишком сильно — боялась сделать больно, но и не слабо — все-таки пикап здорово подпрыгивал на грунтовой дороге. Впрочем, лисенок держался молодцом — только смотрел на Мэдди большими черными глазами и порой высовывал длинный розовый язык и начинал дышать быстро, как собака.
В клинике лисенку поставили в лапу спицу и сказали приехать через три недели — вынимать. Первые дни он все больше лежал в темном углу кухни (самая теплая комната в доме). Мэдди положила ему там свой старый свитер, поставила воду и открытую банку консервов для щенят. Потом лисенок начал выходить. Прихрамывая, он осмотрел дом, а потом выбрал себе другое место — в спальне Мэдди. Отправить его обратно у нее не хватило духу.
К весне лисенок совсем окреп. Спицу ему вынули, и он бегал за Мэдди, словно собака. Впрочем, лисы — собаки и есть (разве что мышей ловят, как кошки). Мэдди уже знала, что они умеют тявкать, скулить, рычать и отзываться на имя. И даже слушаться. Наверное, лисенок бы и слушался, если б не цыплята.
С чего отец вдруг решил завести их той весной — Мэдди до сих пор не могла понять. Кто же заводит кур, когда в доме есть лиса?
Все кончилось так, как в одной грустной книжке, названия которой Мэдди специально не вспоминала. Ее герою тоже принесли лисенка, и тот передушил всех кур. В глубине души Мэдди верила, что уж ее-то лисенок — не такой. И, конечно, ошиблась.
— Что ж ты хотела, Мэдди, — сокрушенно сказал отец, потрепав ее по голове, словно глупого щенка. — Хищник — он хищник и есть.
После того, как растерзанные цыплячьи тушки были убраны со двора, Мэдди посадила виляющего хвостом и страшно довольного собой лисенка в машину и отвезла в лес. Ноги у нее едва доставали до педалей.
Заехав в самую чащу, Мэдди вынесла лисенка и посадила на траву.
— Беги, — сказала она и отвернулась, чтобы не разреветься.
Лисенок понюхал пенек и тявкнул.
— Беги, ну, — настаивала Мэдди. — Давай, уходи!
Тот смотрел на нее доверчиво и внимательно, словно подозревая, что Мэдди затеяла с ним какую-то веселую игру, и порой смешно поводил носом, к кончику которого приклеился клочок желтого цыплячьего пуха.
И тогда Мэдди просто пошла обратно к машине, прислушиваясь, не бежит ли лисенок следом. Шагов слышно не было, и она побежала, торопясь успеть спрятаться внутри и закрыть за собой дверь.
Лишь когда Мэдди начала разворачивать пикап, лисенок наконец обо всем догадался.
Дорога была ужасной, машина еле ползла от ямы к яме, и лисенок бежал рядом, тоненько лая. Порой он забегал вперед, и отчаянно рыдающая Мэдди каждый раз боялась, что он все-таки попадет под колеса. Но даже когда пикап набрал скорость, лисенок не отставал. Он бежал и бежал, уже не тявкая, и только порой высовывал язык, словно облизываясь. Мэдди ехала все быстрее, одновременно стремясь и страшась оставить его позади.
А потом лисенок отстал. Мэдди видела в зеркало заднего вида, как он вдруг остановился, словно натолкнувшись на невидимое препятствие, а затем просто лег на траву, примятую колесами.
Эта картинка потом долго виделась Мэдди во сне. Каждый раз после этого она просыпалась в слезах.
2
Капитан Лаббак подобрал этого парня в лесу — тот брел по дороге куда глаза глядят, весь в крови и земле, точно восставший из мертвых. Имени своего он не помнил, откуда кровь — не знал, так что капитан надел на него браслеты и доставил в участок — до выяснения личности. А поскольку задержанный бормотал что-то невразумительное и на внешнее воздействие практически не реагировал, Лаббак вызвал к нему психиатра.
Все по протоколу. В этом плане к нему было не придраться.
Если честно, он у Мэдди стал первым. Ну, первым пациентом такого рода. Из тех, кого держат в наручниках в камере — просто на всякий случай. Из тех, к кому не войдешь без оружия.
Месяц назад доктор Бернхайт ушел на пенсию и рекомендовал Мэдди на свое место. Более чем справедливо: она была первая в колледже и университете, а потом отпахала у него три года в интернатуре.
«Мэдди, завари чаю, а я почитаю тебе статью «Афазия, дизартрия и анартрия: отличи на слух»! Очень, очень любопытно...»
М-да. Ладно, в итоге дело оказалось выигрышным. Вроде как.
Она смотрела на него через стекло, мысленно заполняя дело: мужчина, белый, 30-35 лет, рост 188 см, вес примерно 80 кг, волосы темные, глаза... Словно вдруг услышав ее мысли, он поднял голову и бросил быстрый бессмысленный взгляд на зеркальную стену, за которой стояли капитан и доктор. И Мэделин Гибсон вдруг забыла, как дышать.
— Мне надо с ним поговорить, — сообщила она тоном, не допускающим возражений.
У него оказались руки хирурга. Или пианиста. Или убийцы. Тонкие запястья, узкая кисть, длинные пальцы. Выпускать их из своих ладоней было жаль.
Мэделин не могла понять, чего ей хочется больше: усыновить его или трахнуть.
— Я помогу тебе, — наконец решила она, взглянув в широко распахнутые темные глаза. — Я обещаю.
3
Мэдди верит в Бога, Фрейда и Юнга. Но также она верит в прогноз погоды, и в то, что через ее кундалини проходит канал божественной энергии ци, который ведет прямо в космос. И еще в то, что все лисята однажды возвращаются домой.
Мэдди знает: если сейчас войдет Лаббак, лицензию у нее отберут, и возможно, навсегда — и прощайте тогда три года, потерянные в интернатуре.
Но еще она уверена, что знает самый быстрый способ наладить связь разума и тела, и не хочет идти обходными путями.
— Я не причиню тебе вреда, — убеждает Мэделин, откатывая его стул к стене. — Не бойся... Все будет хорошо... Ты мне веришь?
Неопределенно качнув головой, он вздрагивает, когда Мэдди наклоняется, чтобы убрать волосы с его испачканного землей лба. Тут бы стоило остановиться и подумать о своем будущем, но ей не до рефлексии. Этот человек сломлен и сломан, и ей нужно успеть исправить его до того, как вернется Лаббак.
Так что она захватывает его лицо в ладони и приподнимает за подбородок.
— Все в порядке, — мягко повторяет Мэдди. — Я тебе помогу.
На самом деле ничего не в порядке: ее трясет, как после передоза экстази. Кажется, у нее даже скрипят зубы.
Мэделин пытается выдохнуть, но воздух застревает в легких. Ее руки дрожат, когда она проводит указательными пальцами по нежным, бьющимся пульсом вискам и высоким скулам, а потом слегка нажимает возле ушей и ведет по небритым щекам вниз, до самого подбородка.
Его ресницы, дрогнув, смыкаются, но он тут же открывает разом потемневшие глаза и смотрит на нее со смесью недоумения и недоверия.
Мэдди не отступает — просто продолжает гладить его лицо и волосы, успокаивая, словно испуганного ребенка, пока он снова не закрывает глаза.
В комнате тихо — слышно лишь его учащенное дыхание да, кажется, шум крови у нее в ушах.
Не отрывая от него взгляда, Мэделин проводит ладонями по его шее, груди и плечам, гладит безвольно опущенные руки и узкие бедра. Потом мягко соединяет его ноги и ставит одно колено на стул с ним рядом.
Ощутив ее близость, он снова напрягается, но Мэдди не дает ему времени на раздумье. Приподнявшись, опускает второе колено рядом с его бедром и садится на своего пациента верхом, словно наездница.
Шумно выдохнув, он тут же обхватывает ее бедра и прижимает к своим, и на долю секунды Мэдди хочется ответить ему. Но она тут же гонит эту мысль прочь. Мягко, медленно Мэделин кладет ладони на его запястья и тянет выше, пока он наконец не понимает, что от него требуется, и не смыкает руки у нее на поясе.
И тогда она просто обнимает его — не слишком крепко, чтобы не повредить его еще больше, но и не слишком слабо. Нужно, чтобы он почувствовал ее, понял, что с ней он в безопасности.
Иначе ничего не выйдет.
Его сердце тяжело и быстро бьется где-то у нее в животе, а сам он горячий и такой сильный, что когда его руки стискивают ее талию, у нее начинает колоть в боку. Задыхаясь, Мэдди продолжает шептать что-то успокаивающе-ласковое, пока он не ослабляет хватку и не утыкается носом ей в грудь. Он дышит ей в вырез рубашки, обдавая попеременно то жаром, то холодом, и, если задуматься, это, наверное, самое сильное эротическое впечатление в жизни Мэделин. Она закрывает глаза и позволяет себе несколько секунд абсолютно запретного удовольствия.
Когда он перестает цепляться за нее так, словно от этого зависит его жизнь, Мэдди наклоняется к его уху и шепчет:
— Тебе лучше?
— Да, — отвечает он едва слышно. — Лучше. Спасибо.
И ей хочется лизнуть его.
4
Чудо.
Вот как называют то, что она только что совершила. Доктор Бернхайт бы ею гордился.
Она сидит под дверью душевой и пытается отговорить себя от того, чтобы зайти к нему. Помочь смыть кровь. Возможно, перерезать пуповину.
Ей хочется увидеть его. Не голым под водой, хотя и это тоже. Ей хочется посмотреть, как он сделает первый шаг. Скажет первое слово.
Жаме вю.*
В учебнике это выглядело куда менее волнующе.
Что, если он — принц, скрывающийся от заговорщиков на пути к короне? Окно в новый мир, куда в ином случае Мэдди никогда не получить доступа?..
Впрочем, даже если он окажется всего лишь первым пациентом, вылеченным доктором Гибсон, она не будет возражать. У многих уходят годы на то, чтобы добиться прорыва. Ей понадобилось сколько? Десять минут? Мэдди смотрит на наручные часы. Нужно было засечь время — пригодится, когда ее имя соберутся вписывать в учебники по психиатрии.
5
Ее часы — на самом деле не ее.
Это все, что осталось ей от отца. Это — и еще воспоминания. Но воспоминания не пристегнуть к руке. Время шло, и они все бледнели — детали ускользали прочь, а что-то и вовсе стиралось из памяти.
Оставалось только то, что она отчаянно старалась забыть.
Например, как поссорилась с отцом и сбежала ночевать к подружке. Как шла ночью через кленовый лес, и все думала — заберет он ее или нет? Лес, не отец.
Когда она вернулась — на следующий день, после обеда, возле ее дома стояли полиция и скорая помощь. Мэделин помнила, о чем подумала, когда шериф сообщил ей о смерти отца («У него было больное сердце, Мэдди, ты же знаешь. Мне очень жаль»): ну вот, не мог выбрать лучшего момента. Теперь я всегда буду чувствовать себя виноватой.
Она ошиблась. Чувство вины со временем притупилось — спасибо психоанализу и доктору Бернхайту. Но часы остались. И ей было приятно, что этот парень понял, что они особенные.
Часы лежали на тумбочке в отцовской спальне. Рядом с Библией и недопитым пивом — привычный натюрморт. На ее тонком запястье они показались чужеродным предметом — словно опухоль, словно огромный нарыв. Они были тяжелыми, а металл холодил кожу, и Мэдди прижала руку с часами к груди и накрыла их ладонью. Кажется, она слышала, как они тикали — старая секундная стрелка плелась еле-еле, кашляя при каждом движении, и звук отдавался в груди гулко, словно шаги — в пустой комнате.
На следующий день за ней приехала мама. Приехала — словно и не уезжала вовсе.
Мэдди вглядывалась в ее лицо в поисках общих воспоминаний — и ничего не находила. Мэдди слышала, что однажды, когда ей было четыре, мама вышла за молоком и не вернулась. Потом говорили, что ее вроде бы видели на шоссе, ведущем прочь из города. Будто бы она тормозила грузовики.
Мама между тем прошлась по темным комнатам, касаясь стен. Вгляделась из окна в страшный кружевной лес. Потом посмотрела на Мэдди: «Поехали домой». Акцент у нее был британский.
Английский дом у мамы оказался чистым и светлым, ее новый муж — мягким и доброжелательным, а их дети — сводные брат и сестра Мэдди — тихими и славными. Это был хороший дом, но Мэдди чувствовала себя в нем чужой.
Говорят, дом там, где сердце. Порой она сомневалась, что оно у нее вообще есть. Только по вечерам, на границе сна с явью, она видела темное деревянное здание на краю кленового леса. Окошки светились, занавески колыхались от легкого ветра, и от все этой картинки веяло такой светлой печалью, что у Мэдди каждый раз замирало в груди.
6
Он раскрывается перед ней, как цветок. Смотрит доверчиво, а потом — послушно закрывает глаза, когда она говорит, что хочет попробовать одно упражнение. Еще одно упражнение.
Как-то раз она видела короткий фильм на YouTube, сделанный как документальный — про молодую симпатичную психиаторшу и ее пациента. Они сидят вот так же, в комнате для допросов, беседуют в треугольнике света тусклой лампы, свисающей с потолка. И вдруг докторша говорит: «У меня есть одна идея». А потом задирает юбку и ложится поперек стола, и пациент трахает ее быстро и грубо, не удосужившись даже снять брюки.
Мэдди не носит юбок, а в спортивных штанах ее пациента нет ширинки, но сейчас, с этим мужчиной, ей хочется сделать то же самое. Не потому, что он чем-то покорил ее — в конце концов, это обычный белый парень, худой, сутулый, со слишком глубоко посажеными темно-карими глазами, — словом, совершенно не в ее вкусе. И не потому, что ей нужно завершить гештальт. Просто она только что создала его, подняла из пепла. Он принадлежит Мэдди, и ей необходимо поставить на нем свое клеймо.
— Ваши часы так тикают, — говорит он. — Это отвлекает. Они у вас спешат, знаете?
Мэдди смотрит на свое запястье. Давно, когда она была еще студенткой, вечером, после занятий, на нее напали двое ребят — ударом сбили с ног, отняли сумочку... Мэдди помнит, как лежала на земле, сжавшись, и мысленно умоляла: только не часы, только не часы... Один из ребят наклонился к ней, обдав запахом спиртного: «Ишь ты, какая хорошенькая...». — «Полиция! — прошипел другой. — Бежим!».
Их шаги давно уже замерли вдали, а Мэдди так и осталась лежать, прислушиваясь к себе. В тишине секундная стрелка стучала, как маленькое испуганное сердце.
Впрочем, нет, спешили часы и до этого. В тот раз просто разбилось стекло, защищавшее циферблат.
— Они давно уже спешат, — признается Мэдди. — А вы что, это услышали?
Они встречаются взглядами, и Мэдди вдруг со всей ясностью понимает: он знает. Знает все — и про ее часы, и про ее мысли. Странно, что это ее совсем не пугает.
Она прерывает паузу, чтобы снова превратиться в доктора — сказать что-то про подсознание, и еще про то, что она непременно ему поможет, собрав осколки его воспоминаний воедино, но то, что она при этом ощущает, не имеет отношения ни к медицинской степени, ни к тому порнофильму с YouTube... Мэдди чувствует себя лисенком, которого несут домой.
7
Капитан Лаббак сразу ей не понравился. И, кажется, это взаимно. Она даже не знает его имени — просто капитан Лаббак, и все.
Так что когда он с довольной улыбкой прерывает их беседу и вызывает Мэдди в коридор, ее сердце сжимается от неприятного предчувствия.
— Мы установили его личность, — говорит капитан, не трудясь даже затворить дверь поплотнее. — Гэбриел Грэй, часовщик из Бронкса, Нью-Йорк. Его ищут за убийство.
Странно, что слово «часовщик» поразило ее больше, чем «убийство».
— Кого он убил? — механически спрашивает Мэдди.
Лаббак сияет, словно начищенный полицейский значок.
— Свою собственную мать, — отвечает он. — Воткнул ей портновские ножницы в грудь и бросил истекать кровью... У меня тут есть фотографии, доктор Гибсон. Хотите взглянуть?
Мэделин смотрит сквозь стекло, и часовщик-убийца из Бронкса отвечает ей доверчивым взглядом.
— Простите меня, капитан, я...
Она делает движение в сторону двери, но Лаббак бесцеремонно хватает ее за рукав, останавливая. Ее возмущенный взгляд разбивается об его самодовольную ухмылку.
— Ваша работа закончена, доктор. Идите домой... Здесь вам больше делать нечего. Я теперь сам разберусь.
Он отпускает ее рукав, но Мэдди не спешит отступить.
— Послушайте, капитан, — говорит она как можно убедительней. — Он не притворяется. Он действительно ничего не помнит. Как вы заставите его вспомнить? Я нужна вам здесь. Я смогу помочь.
Но капитан улыбается надменно-снисходительно, словно знает о ней что-то стыдное, тайное, ужасное.
— У меня свои методы, доктор Гибсон, — тянет он. Потом сует ей в руки картонную папку. — А это вам, почитайте на досуге.
Она бросает беглый взгляд на папку: «Дело №31-0214F» — значится на ней. «Гэбриел Грэй, разыскивается за убийство». С фотографии на нее смотрит знакомое узкое лицо в смешных очках.
— Доктор Гибсон, — окликает ее Лаббак. Она оборачивается, и он осуждающе качает головой: — Ну и шоу вы мне там устроили...
Мэдди замирает. Потом открывает рот, чтобы произнести речь в свою защиту, но капитан, похоже, уже потерял к ней всякий интерес.
— Жду вашего отчета к восьми утра, — роняет он вместо прощания.
И захлопывает за собой дверь.
8
Мэдди не страшно. Совсем не страшно. Немного горько — это да. И еще обидно.
Горько оттого, что этот большой, высокий человек с пистолетом ведет себя, как ребенок («Вы же обещали мне! Вы мне обещали!»). И обидно, что никто ей не поверит. Лаббак наверняка подумает, что она украла заключенного.
Он лежит на заднем сидении ее маленькой машинки, скрючившись, и пистолет в его тонкой руке кажется чужеродным предметом: слишком уж грубый. Слишком простой. Наверняка он убивает по-другому — грациознее. Красивее. Как хищник, наигравшийся с жертвой.
Если он, конечно, вообще убивает.
Кажется, у Мэдди есть все шансы это выяснить.
— Я не убийца, — повторяет он. — Вы же это знаете.
У него сейчас совсем другой голос. Хриплый. Странный. Он словно попадает мимо нот, и это раздражает. И трогает. И убеждает.
— Вы правы, — отвечает Мэдди.
И сворачивает в лес.
9
Она боится за него. Больше, чем за свою жизнь. Больше, чем за свою карьеру и честное имя. Мэдди кажется, что если она не сможет спасти его, не сможет защитить — грош ей цена.
Поэтому она просто останавливается посреди леса. Открывает дверь. И выпускает его.
— Уходите, — просит она. — Бегите, ну же...
Он смотрит на нее с удивлением и ужасом. И замирает на месте.
— Возьмите мою машину, — командует Мэдди. — Давайте, уезжайте. Скорее.
Он не двигается с места, и ей хочется забиться внутрь, захлопнуть за собой дверь, зажмуриться и закрыть руками уши. Отвезти его обратно и сдать на руки Лаббаку. Прижать к себе и не отпускать...
— Но вы нужны мне, — говорит он убежденно. — Вы должны мне помочь.
Внутри у нее все скручивается, словно тугой канат.
— Вы ведь меня даже не знаете, — слабо возражает Мэдди. Если честно, она сама себе не верит.
— Себя я знаю еще хуже, — отвечает он горько.
И Мэдди сдается.
К черту все.
Она готова увезти его. Спрятать. Защитить. Что угодно, только бы никто не ранил его. Только бы никто больше не причинил ему вреда.
Она готова спасти его, но для этого слишком поздно.
Капитан Лаббак возвещает о своем приближении огнями и сиренами.
10
Если честно, Мэдди представляла себе все это по-другому. Ну то, как они прикоснутся друг к другу. Она думала, что это будет медленно и нежно. Или наоборот — резко и грубо.
Но она не думала, что это будет случайно.
Или неизбежно.
Или...
Словом, когда он падает на нее с тремя пулями в животе, и они скатываются с обрыва, сжимая друг друга в объятиях, это ни черта не сексуально.
Это жутко, потому что у оврага не видно дна, и больно, потому что земля в лесу — это вам ни хрена не пуховая перина.
И когда он задирает толстовку и выбрасывает пули из живота — так легко, словно выплевывает вишневые косточки, Мэдди даже не удивляется. Она просто рада, что он жив.
Он все еще смотрит на нее — доверчиво, словно подозревая, что Мэдди затеяла с ним какую-то игру, и сейчас скажет: «Ну что ж, похоже, это упражнение пошло вам на пользу», и тогда весь этот кошмар рассеется, и все будет хорошо.
Но Мэдди говорит совсем другое:
— Уходи! Беги, скорее!
И он бежит.
Мэдди смотрит ему вслед, и ледяная глыба на ее сердце начинает таять.
11
Когда Мэдди было десять, она верила: лес забирает не каждого. Только тех, кого отметил. Особенных.
Вот почему она никогда не боялась забираться в самую чащу. Она-то была самой обыкновенной.
Глядя на лесную опушку, где за секунду до этого скрылся беглый убийца (с которым, если говорить юридическим языком, Мэдди Гибсон совсем недавно вступила в преступный сговор), она отчаянно горюет о своей посредственности.
Но она уже взрослая девочка, и понимает: пересечение параллельных реальностей — это что-то вроде солнечного затмения, удивительная, почти невозможная редкость. И, возможно, будь Мэдди смелее... Или сильнее, или лучше...
Впрочем, стоит ли об этом думать.
Лучше подумать о том, что сегодня она отдала долг лесу. И лисам. И себе самой. И что сегодня, возможно, она наконец-то заснет без кошмаров.
А раз так, Мэделин Гибсон возвращается домой.
_________
*ЖАМЕ-ВЮ (jamais vu) – психологический эффект, при котором у человека создается впечатление, будто он видит что-то впервые, хотя это противоречит здравой логике. Сопровождается ощущениями нереальности и деперсонализации.
-
-
14.03.2010 в 13:25и лисёнок.)))
-
-
14.03.2010 в 13:37спасибо!